В один из парижских дней раздался звонок в
моем гостиничном номере. Звонили из Москвы:
- Как ты там?
- Прекрасно.
- Может быть, ты останешься?
- Что случилось?
- Здесь тебя ждут большие неприятности.
- Неприятности?
- Ты помнишь концерты, за которые получил тройную ставку?..
Это обнаружилось, и тобой интересуется ОБХСС.
Дело заключалось в следующем. Был некто Павел Леонидов, хитроумный
организатор концертов, который всю жизнь ловко и нагло обманывал государство.
По какой-то непонятной линии он приходился родственником Владимиру Высоцкому.
Уехав за границу, он написал там книгу «Высоцкий и другие».
Когда я прочел то, что он написал в ней про меня, то подумал: если так
написана вся книга, ее автора можно поздравить - он в родстве и с гоголевским
Ноздревым по части «отливания пуль». Ложь его приторная.
По словам Леонидова выходит, что он мне, видите ли, сделал
добро и погорел исключительно по моей наивности и глупости. Магомаев,
пишет он, человек талантливый и парень симпатичный, но вместо того, чтобы
сыграть мальчика-паиньку, встал в позу, и вот из-за этого дело раскрутили
еще больше.
А было все так. Ростовская филармония испытывала трудности
- у нее не было денег: концерты ее артистов не давали сборов. Намечались
гастроли в Москве ее Ансамбля донских казаков, а у артистов не было приличных
костюмов. Леонидов и предложил мне выручить ростовчан - поехать туда и
спеть на стадионе. За сольные концерты в обычных залах мне платили тогда
двести рублей. Леонидов сказал: «Тебе предлагают тройную ставку,
если споешь на стадионе для сорока пяти тысяч человек». Уверил, что
даже есть официальное разрешение министерства: если артисты за исполнение
двух-трех песен для такой многотысячной аудитории получают тройную ставку,
то я за сольный концерт тем более могу получить ее. Все было логично.
Но на деле никакого официального разрешения министерства не существовало.
Тогда уже практиковались выступления ведущих наших артистов
и известных иностранных гастролеров для большой аудитории - во Дворцах
спорта, на стадионах. Но концертные ставки для исполнителей оставались
такими же, какими они были и при выступлениях в обычных, небольших залах.
Когда к Фурцевой обратилась одна наша
очень популярная певица с просьбой изменить подобную практику при расчетах,
министр ответила отказом, сославшись на то, что из-за двух-трех суперизвестных
артистов не будут пересматривать ставки.
Итак, я согласился на сольный концерт в Ростове-на-Дону.
Это выступление запомнилось мне по разным причинам. По замыслу организаторов
концерта я должен был после его окончания совершить вдоль трибун «круг
почета» в открытой машине. Вдруг от одной из трибун навстречу мне
ринулась толпа моих почитателей. К ним сразу присоединилась публика с
других трибун. Не успел я опомниться, как машина оказалась в плотном кольце.
Милиция ничего уже не могла сделать. Началась давка, послышались крики,
визг... Машина стала уже потрескивать от напора людей. Я подумал - ну
все, конец... Водитель решился потихонечку двинуться с места - другого
выхода у нас просто не было. Люди, боясь быть раздавленными машиной, начали
расступаться перед ней, тесня напиравших сзади... Кое-как нам удалось
выбраться и уехать со стадиона. Говорили, что в тот вечер в толпе не обошлось
без травм... С тех пор я не делал никаких «кругов почета».
Я спел сольный концерт на стадионе в Ростове-на-Дону, получил
за него свои кровно заработанные шесть сотен, расписавшись при этом в
официальной бухгалтерской ведомости, то есть с учетом всех положенных
вычетов. Эти-то деньги за концерты на стадионе и стали мне инкриминировать,
словно я получил в Ростове огромный гонорар. Начали выяснять, что к чему,
заинтересовались деятельностью концертных администраторов. Дело раскрутилось...
Естественно, что информация об известных людях распространяется моментально,
да еще обрастает при этом самыми невероятными подробностями...
Вот такую веселую весточку получил я из Москвы, сидя в своем
номере в парижской гостинице. И такая меня взяла тоска, что в пору было
напиться.
Хорошо еще, что тогда в Париже находился мой брат Кемал -
приехал из Швейцарии, когда из газет узнал, что я буду выступать в «Олимпии».
Кемал собирался повести меня в какой-нибудь хороший парижский
ресторан. Но поскольку советским людям за рубежом не рекомендовалось посещать
«злачные» места в одиночку, то я подумал, что будет лучше, если
брат пригласит и небольшую делегацию объединения «Межкнига»,
приехавшую тогда в Париж. В этой группе был и тогдашний директор фирмы
«Мелодия», которая выпускала мои пластинки, товарищ Пахомов.
Всей компанией мы хорошо посидели в знаменитом ресторане «Лидо».
«Межкниговские» деятели и директор «Мелодии»,
конечно, тогда уже знали, что надо мной сгущаются тучи, что в Москве вовсю
уже раскрутилось «ростовское» дело, поэтому приглядывались и
прислушивались ко всему, что я делал или говорил.
На следующий день после ужина в респектабельном ресторане
вместо того, чтобы поблагодарить за роскошный прием, на который они за
собственные деньги никогда бы не решились, эти товарищи стали выяснять:
- Откуда у твоего брата столько денег?
Как мог, объяснил, утоляя их должностное любопытство...
Несомненно, именно из-за того, что у меня за границей был
состоятельный родственник, меня впоследствии не слишком охотно выпускали
в зарубежные гастроли. Нет, я не могу сказать, что совсем не выезжал,
но выпускали меня через раз. Наверное, боялись, что, уже имея популярность
у себя в стране, я могу стать известным и на Западе, остаться там, потому
что у меня на первых порах будет кому помочь.
А предложений выступить у меня было немало. Как-то я получил
приглашение из оперного театра в Финляндии. Но поскольку артисты у нас
тогда не были вольны распо-
ряжаться собой, я сказал финскому импресарио, чтобы он обратился в Госконцерт.
Он ответил мне: «Там сидят бюрократы. Мы не хотим с ними связываться».
- «Вы пошлите им запрос на меня, а копию на всякий случай пришлите
мне». Потом я так и делал, когда получал приглашения из разных стран:
один экземпляр - в Госконцерт, другой - мне. И когда в Госконцерте я спрашивал,
почему они не отвечают на официальное письмо, копию которого я тоже получил,
мне отвечали: «Да, есть такое письмо, но нам эти гастроли невыгодны».
А то, что артисту эти гастроли необходимы, их не интересовало...
В Госконцерте не только не показывали мне приглашений или
контрактов, но даже и переговоры с западными импресарио вели более чем
странно. Я был свидетелем этого в Париже. Во время наших выступлений в
«Олимпии» с нами был тогдашний заместитель директора Госконцерта
Владимир Головин. На премьеру, как положено, пришли многие известные импресарио,
с которыми он встретился. После моего успеха от них стали поступать разного
рода весьма заманчивые предложения. Сам принимать их я не мог - этим занимался
представитель Госконцерта. То ли он специально вел так дело, то ли это
была элементарная жадность, но когда он почувствовал заинтересованность
импресарио в артисте, то запросил такую цену, что им не оставалось ничего
другого, как отказаться от сотрудничества. Они говорили ему: «Помилуйте,
парень, безусловно, талантлив, но он пока неизвестен в Европе. Мы сначала
должны сделать ему рекламу. Мы должны иметь гарантию коммерческого успеха
от его выступлений. Сразу платить ему большой гонорар мы не можем».
Так мои гастроли в Европе тогда и не состоялись.
Кстати, Бруно Кокатрикс платил за наши выступления в «Олимпии»
весьма приличные гонорары - но не нам. Их получал Госконцерт, а нам выдавали
весьма скромные суточные, «шуточные», как тогда говорили. О
том, что наши ставки в действительности были очень приличными, я узнал
совершенно случайно. Бруно Ко-катрикс устроил для нашей группы банкет,
на который были приглашены и другие гости. Всего собралось человек пятьдесят.
Оказавшись рядом с секретаршей Бруно, Жозет, я сказал ей, показывая на
роскошный стол: «Ну и ну! Сколько же он выложил за этот прием?!»
Она ответила мне совершенно спокойно: «И вы могли бы это устроить
- одного вашего выступления хватило бы, чтобы покрыть расходы на такой
банкет...»
По причине несуразной политики Госконцерта очень многие наши
исполнители не смогли в те годы стать известными и в других странах. У
нас почему-то не хотели понимать, что эти артисты - такое же достояние
нашей культуры, как ансамбль «Березка», моисеевцы, цирк, два-три
самых именитых инструменталиста... Если бы в зарубежные гастроли почаще
ездило как можно больше наших замечательных исполнителей, то нашу культуру
знали бы за рубежом гораздо лучше.
Теперь налицо обратная реакция на ту непродуманную политику
в области культуры, на прежние запреты, ограничения: из страны уехали
почти все самые лучшие наши певцы, пианисты, дирижеры... Вот мы и имеем
то, что имеем.
Итак, после звонка из Москвы настроение у меня было соответствующее,
мысли - тоже... Кроме брата Ке-мала меня поддержали мои новые парижские
друзья. Это были русские из первой, так называемой «белоэмигрантской»
волны - Наталья Казимировна и ее дети Ира и Володя. Они очень любили музыку.
Ира, пианистка, старалась знакомиться с советскими музыкантами, когда
они приезжали на конкурс имени Маргариты Лонг и Жака Тибо. Ходила эта
русская семья и на мои выступления в «Олимпию».
Этим-то милым, отзывчивым людям я и рассказал о звонке из
Москвы, об ожидавших меня неприятностях. Они не поняли подробностей и
особенностей нашей тогдашней жизни, но сразу стали волноваться за меня:
«Мы вас не отпустим. Вам не надо ехать на аэродром. Будете жить у
нас».
И вот в ночь перед отлетом я решил уйти из отеля незамеченным.
Пришел в дом русских парижан, сижу, пью коньяк... Передо мной встал вопрос:
уезжать или оставаться?
Предположим, я останусь... А что будет с дядей Джамалом?
Со всеми родными и друзьями? Дядя заменил мне отца, вложил душу в мое
воспитание. И что же? Ему, убежденному партийцу, выкладывать партбилет
на стол? С его-то больным сердцем! Хорошо же я его отблагодарю, если останусь
за границей.
Чем больше я пил, тем больше трезвел... Остаться было можно,
но нельзя. И это был, пожалуй, один из немногих случаев в моей жизни,
когда ненавистное для меня слово «нельзя» победило мое любимое
«можно».
И все же остаться я не смог бы еще и потому, что вряд ли
прижился бы за границей. Для иностранцев мы странный народ. Из наших уживаются
там не все, а те, кто прижился, все равно в большинстве своем тоскуют,
поют «Подмосковные вечера»... В этом я имел возможность убедиться
уже в Париже...
Я вернулся в гостиницу. Наши крепко спали...
Самолет взял курс на Москву. Вместе с нами в салоне лайнера
оказались артисты Большого театра - этим же самолетом они возвращались
после успешных гастролей. Среди них был и мой друг Володя Атлантов. Деньги
у меня были, и я заказал для всей прославленной труппы шкалики водки.
О своих проблемах не сказал никому ни слова...
Прилетели. Артистов Большого театра встречал З.Г.Вартанян.
Подошел к нему поздороваться. Состоялся разговор, в котором Завен Гевондович
обвинял меня во всех грехах, словно я украл у государства последний рубль.
Стал объяснять ему все, хотя понимал, что мы говорим на разных языках:
- Хорошо, будем считать, что я виноват. Но разве я присвоил
чужие деньги, незаработанные? А вы не под считали, сколько я дал денег
государству? В том числе и
после того, как спел на стадионе?
- У нас есть заводы и фабрики, которые дают государству миллионы...
- Но я же не завод и не фабрика! Я - один!
Фурцевой не хотелось меня наказывать, но ее подзуживала свита,
все эти ее замы и помы: «Мальчика надобно наказать, а то он позволяет
себе слишком много».
Потом выяснилось, что к «ростовскому» делу прибавили
еще одно - откуда-то появилась Пенза, в которой я ни разу не был. Я вдруг
почувствовал себя настоящим поручиком Киже. Выявили некоего концертного
администратора, который вписал в ведомость мою фамилию, расписался за
меня, причем весьма непохоже, и получил деньги. В ОБХСС я заявил: «Уж
где-где, но в Пензе я точно никогда не был».
Устроили очную ставку с этим концертным деятелем. Смотрю
- старик, божий одуванчик. Пожалел я его и сказал: «Знаете, я забыл.
Я разрешил ему за себя расписаться».
Начали опять разбираться. Дотошные ребята из ОБХСС вскоре
все поняли: что я чист, что меня подставили, что я из жалости сказал,
будто разрешил старику расписаться... Но тогда на меня должны были бы
завести дело за соучастие в изготовлении подложных финансовых документов.
Пришлось брать свои слова обратно. В ОБХСС мне потом сказали: «Нам
все понятно. Но вы-то хоть знаете, кого пожалели? Знаете, сколько у этого
старика денег?..»
Я вернулся в Баку, рассказал о своем деле нашему генеральному
прокурору и спросил:
- Что мне делать дальше?
- Ничего. Никому ты не должен отдавать те деньги. Ты же их
не украл? Не украл. Ты расписался? Да, расписался. Разве ты положил в
карман левые деньги? Нет,
положил правые и честные, подоходный налог заплатил...
Если отдашь эти деньги, то признаешь, что ты получил их незаконно...
Министерство культуры СССР было обязано прореагировать на
все случившееся. Меня наказали молчанием на полгода: ни гастролей на всей
территории нашей необъятной Советской Родины, ни выступлений на радио
и телевидении...
|